Блокадная книга

Необычна история создания «Блокадной книги», написанной Алесем Адамовичем и Даниилом Граниным.

Алесь Адамович - один из первых писателей, обратившихся к жанру документально – художественной прозы о войне.  

В Белоруссии во время войны погиб каждый четвертый житель. Немцами было сожжено 9200 белорусских деревень, самая известная из них - Хатынь. В 1970 году Алесь Адамович стал разыскивать вышедших из огня жителей сожженных деревень. Рассказы более 300 непосредственных свидетелей легли в основу книги «Я из огненной деревни».

В 1976 году Адамович приезжает в Ленинград и ищет соавтора для создания подобной книги о ленинградской блокаде.

В годы войны с 8 сентября 1941 года Ленинград на 900 дней оказался в кольце блокады. 27 января 1944 года считается днем окончательного снятия блокады. По данным авторов «Блокадной книги» в осажденном Ленинграде осталось 2,5 миллиона человек, многие из них погибли от голода, замерзли в неотапливаемых квартирах, были убиты во время бомбежек и артобстрелов.

Соавтором Адамовича стал известный ленинградский писатель Даниил Гранин.

Их имена на обложке книги. Но они считают: главные авторы – это люди, пережившие блокаду и рассказавшие о ней.  «Блокадная книга» составлена из воспоминаний и дневников нескольких сотен человек.

В одной из первых глав авторы рассказывают о секретной директиве Гитлера, по которой город планировали уничтожить голодом:  «Ленинград выжрет самого себя». Профессор Мюнхенского пищевого института профессор Цигельмайер установил дату, когда при существующем рационе вымрут все жители. После окончания блокады он изумлялся: «Как же вы выдержали! Это совершенно невозможно… Люди на таком пайке физически не могут жить. Я не понимаю, что за чудо произошло».

Что позволило выстоять жителям блокадного города? На этот вопрос искали ответ авторы книги.

Ленинград не только боролся с голодной смертью, но и помогал фронту: на заводах ремонтировалась военная техника и изготовлялись боеприпасы. У станков стояли женщины и 13-летние подростки, им подставляли скамейки и ящики, чтобы достать до станка. По воспоминаниям Никандра Ивановича Васильева, старшего мастера Кировского завода, в цехах была температура – 20-25 градусов. Чтобы выдержать в таких условиях, через каждые полчаса делали 10-минутный перерыв на обогрев в маленькой комнатке у печки – буржуйки.

Осенью 1942 года начали работать некоторые школы.  Иногда во всей школе учился всего один класс – человек 17 детей (воспоминания Инны Киреевой). Знаменитый Ленинградский университет, по воспоминаниям преподавателя Ляпина, выглядел так: «Университет не топили. Трубы лопнули. Наши аудитории к концу ноября превратились в водяные пещеры, где замерзшая вода по стенам, по потолку. С потолка сосульки просто свисали, а снизу были сталагмиты, как в пещерах… Студенты сидели в пальто, надевали на себя пальто столько, сколько можно было». Студентов становилось все меньше, но университет продолжал работать.

Город приспосабливался к нечеловеческим условиям. От снарядов во многих окнах повылетали стекла. Их забивали фанерой, даже новое слово появилось – «зафанерить» вместо «застеклить». На дрова разламывали паркетные полы, жгли книги и мебель.

Появился среди ленинградцев особый блокадный этикет. По воспоминаниям Владимира Дана, «разговоры о еде считались непристойными. Придя к кому-то в дом, люди делали вид, что совсем не голодны. Есть при постороннем человеке считалось дурным тоном».

В блокаду бывали разные случаи. Люди открывали себя и с лучшей, и с худшей стороны. Блокадная жизнь обнажала пороки людей, которые в мирной жизни маскировались красивыми словами и умением понравиться. Иногда на первый план выходило стремление выжить во что бы то ни стало, любой ценой, даже за счет ближнего. И тогда воровали карточки, вырывали кусок хлеба в булочной, мать могла выгнать из дома сына, потерявшего карточки. Страшнее голодной дистрофии в Ленинграде считалась дистрофия моральная – распад личности. Так появилось новое слово – «моральный дистрофик».

Но чаще было другое. «За молчаливостью, угрюмостью и неучтивостью вдруг открывалась такая готовность помочь, такая сила нежности, любви, сочувствия».

Одна из глав называется «У каждого был свой спаситель».  Она рассказывает о тех людях, которые помогали, подставляли плечо, протягивали руку помощи другим - «спасались, спасая». Просто поднять ослабевшего от голода и довести до дома – это по тем временам был подвиг. Иногда это было единственное, чем могли помочь. Но на это уходили, может быть, последние силы.

Зинаида Островская вспоминает: «В конце ноября мы потеряли хлебные карточки, потеря эта для нас могла оказаться роковой. В соседней квартире жила семья Иваненко. Дочь хозяйки была замужем за капитан – лейтенантом, который погиб в первые дни войны». И вот выстраивается цепочка спасающих и спасенных: моряки, сами жившие на полуголодном пайке, приносят семье погибшего товарища какие-то продукты. И Валентина Ильинична Иваненко принесла своим соседям стакан риса. Сейчас невозможно представить, что это тогда значило! А ведь у нее самой было восемь голодных ртов.

Многие дети блокадного Ленинграда запомнили новогодние елки 1942 года. Леонид Петрович Попов говорит, что не помнит концерта и самой елки в актовом зале, помнит столовую, суп, маленькую котлетку, кисель и 18 изюминок в шоколаде, которые раздавали в классах в темноте на ощупь.

У блокадного Ленинграда была своя богиня Сострадания и Надежды. Она разговаривала с блокадниками стихами Ольги Берггольц. «Я думаю, что никогда больше не будут люди слушать стихи так, как слушали в ту зиму голодные, еле живые ленинградцы»,- говорила она.

                        АРМИЯ

Мне скажут — Армия...

                         Я вспомню день — зимой,

 январский день сорок второго года.

 Моя подруга шла с детьми домой —

 они несли с реки в бутылках воду.

 Их путь был страшен,

                       хоть и недалек.

 И подошел к ним человек в шинели,

 взглянул —

              и вынул хлебный свой паек,

 трехсотграммовый, весь обледенелый.

 И разломил, и детям дал чужим,

 и постоял, пока они поели.

 И мать рукою серою, как дым,

 дотронулась до рукава шинели.

 Дотронулась, не посветлев в лице...

 Не ведал мир движенья благодарней!

 Мы знали всё о жизни наших армий,

 стоявших с нами в городе, в кольце.

 ...Они расстались. Мать пошла направо,

 боец вперед — по снегу и по льду.

 Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,

 от голода качаясь на ходу.

 Он шел на фронт, мучительно палим

 стыдом отца, мужчины и солдата:

 огромный город умирал за ним

 в седых лучах январского заката

 Он шел на фронт, одолевая бред,

 все время — нет, не помня — зная,

 что женщина глядит ему вослед,

 благодаря его, не укоряя.

 Он снег глотал, он чувствовал с досадой,

 что слишком тяжелеет автомат,

 добрел до фронта и пополз в засаду

 на истребленье вражеских солдат...

 ...Теперь ты понимаешь — почему

 нет Армии на всей земле любимей,

 нет преданней ее народу своему,

 великодушней и непобедимей!

Январь 1942          

                     Стихи о друге.

Вечер. Воет, веет ветер, в городе темно.

Ты идешь – тебе не светит ни одно окно.

Слева – вьюга, справа – вьюга, вьюга – в высоте…

Не пройди же мимо друга в этой темноте.

Если можешь, даже руку протяни ему.

Помоги в дороге другу, другу своему,

И скажи: «Спокойной ночи, доброй ночи вам...»

Это правильные очень, нужные слова.

Ведь еще в любой квартире может лечь снаряд,

И бушует горе в мире третий год подряд.

Ночь и ветер, веет вьюга, смерть стоит кругом.

Не пройди же мимо друга, не забудь о нем…

                                                      

       В декабре 1943 года это стихотворение Ольги Берггольц прозвучало по ленинградскому радио.  Многие блокадники признавались: «Пища духовная, когда так мало было просто хлеба, не обесценивалась, она значила больше, чем в «сытые» времена».

На Литераторских мостках Волкова кладбища в Санкт-Петербурге я была дважды. И всегда  - живые  цветы на могиле Ольги Федоровны. 

Впервые «Блокадная книга» была опубликована в журнале «Новый мир».  В редакцию пришло много писем от читателей, некоторые письма позднее были напечатаны в журнале.  Что открывалось читателям «Блокадной книги»? Только два признания из многих:      

- «Вроде бы,  книга о смерти и гибели, а на самом деле она о жизни, доброте, о великой силе человека».

- «Для меня ленинградцы – пример удивительной воли к жизни. Это когда в крайней ситуации человек думает о другом человеке. Высший подвиг – жить между бытием и небытием и вытаскивать из бездны других. Нам в настоящем всегда бы такими быть – чувствовать других, слышать…».