С чего начиналась "Блокадная книга"

   








 

Алесь  АДАМОВИЧ:


Получилось как-то само собой. Хотя теперь, когда работа сделана, начинаешь думать, что были какие-то невидимые, но сильные токи — от Хатыней к блокад­ным ленинградским трагедиям — и что импульсы эти как раз и направляли мысли и намерения одного из авторов книги о Хатынях — направляли на Ленинград.

На Даниила Гранина вышел, когда решил этим заняться сам. Потому что сначала об этом не думал, лишь хотелось зажечь той работой, что проделана была в Белоруссии, чей-то энтузиазм в Ленинграде. Я-то тут причем? Понимал, что это так, сам над собой издевался, однако что-то заставляло. И не что-то, а именно то, что война была на всех одна — Отечественная: что в Белоруссии, что в Ленинграде.  

 Вон сколько случайностей, и как, тем не менее,  все выглядит закономерно свя­занным с «Блокадной книгой»: трагедии наши, белорус­ские, вели поиск к ленинградским, потому, очевидно, что они, трагедии века, как подземные реки, связаны, сливаются. Хотя бы вот эти истории, разве не стоят они в одном ряду с памятью, болью «огненных де­ревень»?

 ...Пункт приема детей-сирот, которых собирали в жутко тихих домах «бытовые отряды»: принесли де­вочку, санитарка, добрая душа, целует голодного пла­чущего ребенка. Оглянулась: все дети выстроились в рядочек, чтобы и их поцеловала...

Я много читал о ленинградской блокаде, но серд­цем понял, как себя чувствовал там человек, лишь после этих простеньких историй, услышанных  от  Галины Максимовны Горецкой.

И я их пересказал аудитории — после таких же, хатынских — на одном из заседаний в Москве, которое вел тогдашний председатель Совета по публицистике и очерку Константин Михайлович Симонов (кажется, в 1971 или в 1972 году). Пересказал, чтобы сооб­щить о книге «Я из огненной деревни», которую мы, белорусы, делали, и одновременно узнать, делают ли что-либо похожее ленинградцы. Ведь это рядом стоит: трагедия деревень и города в современной тотальной войне. Кто-то из ленинградцев подходил, говорил об этом.

 Только после этого я осмелился подумать, что, видимо, сам буду делать книгу о ленинградской бло­каде, подобную нашей «Огненной деревне». Конечно, в соавторстве с кем-либо из ленинградцев.  

Написал Гранину о нашей белорусской книге, о том, как вижу ленинградскую. Даниил Александрович сразу отозвался: да, все верно, но где найти время на та­кую работу? Время — с этой категорией бытия у Гра­нина отношения самые строгие.   Нужно было убеждать занятого больше, чем ты сам, человека, что эта работа — для него лично и вообще — самая важная, главная. Тем более что он вправе спросить: «Почему за такую работу должен браться писатель? Она скорее журналистская...»

—    Ну, хотите, я найду вам толковых соавторов?

И мы собрались на квартире Даниила Александро­вича: кроме нас — еще трое. Хозяин, как бы подчер­кивая важность «исторического момента», щелкнул клавишей магнитофона:

—    Ну, выкладывайте, Александр Михайлович, свои идеи.

Я — все с начала: о нашей белорусской книге, ко­торая уже частично опубликована в журналах «Октябрь» и «Неман», о том, что блокада ждет...

—   А вы читали книги о блокаде?— строго и недо­верчиво спросили меня.— Или хотя бы знаете, сколько их уже написано? И документальных — не десятки, сотни!

И я увидел себя со стороны — глазами тех двух ленинградских журналистов. Чудак (если не хуже) забежал в чужой двор, где люди с пеленок живут, и хочет, пытается хозяе­вам показать, где и что у них есть — зарыто, лежит, стоит... Столько книг — и хороших — написано, а он хочет что-то заново открыть, будто нога писательская там не ступала!..

Они были по-своему правы, видимо, не сумел, не удалось мне убедить, что книга — хотя и действитель­но много уже написано — не будет лишь повторением или даже дополнением, а чем-то совершенно иным. И не благодаря нашей гениальности, а потому лишь, что начнем с самого простого и сделаем самое прос­тое: позволим наконец выговориться самой блокаде, собственным голосом выговориться, выкричаться, вы­плакаться...

     Когда гости ушли, хозяин, на глазах у которого я столь сокрушительно провалился со своими «идеями», видимо, пожалел меня. (Тем более что и его мис­сия — сосватать мне соавторов — тоже потерпела крах.)

—    Ну,  раз так, возьмусь я!..

Назавтра мы поехали записывать первого блокад­ника.

5 апреля 1975 года — это я хорошо помню. Куда-то на улицу Шелгунова, по адресу, который мне дала все она же, Галина Максимовна Горецкая. Бло­кадную историю ее знакомой я уже знал в пересказе и рассчитывал, что и Даниила Александровича сразу «зацепит и потащит». Хотя и знал (по прежнему опыту), что нужно набраться терпения и тогда из 10—12 воспоминаний одно получите потрясающее. Но здесь мне хотелось сразу услышать, записать именно такое...       

Чуда, к сожалению, не произошло. И действительно, лишь десятая или одиннадцатая ленинградка нам рас­сказала такое и так, что сразу открылся нам уровень правды, безоглядной искренности, трагизма, который «сделает книгу». Это — рассказ бывшего командира «группы самообороны», жактовского коменданта «жи­лых объектов» — Дмитриевой. Той самой, о которой в первой части «Блокадной книги» мы не могли не написать: «Эта бессмертная, эта вечная Мария Ива­новна».

Не буду подробно рассказывать, как мы — вдвоем или каждый самостоятельно — искали адреса блокад­ников, телефоны, ездили, ходили, знакомились, рас­спрашивали, записывали. От человека к человеку, от квартиры на одном конце огромного города к дому, квартире — на другом.

Чем больше записано воспоминаний, чем больше в руках у нас дневников, тем сильнее ощущение, что мы от своей цели дальше, чем в тот апрельский день 1975 года, когда затевали работу. Воспоминания по 50 и по 100 страниц каждое — сотни таких рассказов-воспоминаний, записей, дневников — целая гора, но как с этим выйти к читателю? Мучительно хотелось сделать работу быстрее, чтобы освободиться, вырваться. Вот где я, кажется, был готов согласиться с ненавистным мне краснобаем Заратустрой: если ты смотришь в пропасть, то и она смотрит тебе в душу!..

А нам уже открылась пропасть — массовый голод во всей его блокадной беспощадной реальности.

  О нашей работе уже прослышали, уже звонят, пишут нам, сами ищут нас, и тут уже не отступишься, даже если бы захотел. Он ничего не просил, ленинградец-блокадник, не требовал, не хотел для себя. Не просьба что-то дать ему, а взять, взять у него — всю правду!

Мы не раз задавали себе вопрос: имеем ли право возвращать снова людей в пережитое, невольно раз­рушая те внутренние плотины, которые каждый воз­водит в себе — на пути горячего, обжигающего пото­ка блокадной, ленинградской памяти?

Наступил момент, когда поняли: теперь мы уже не имеем права не приходить к ним, не спрашивать. Дол­жен, кто-то должен искупить вину нашего слишком долгого невнимания к этой памяти. Вину? Да, именно вину.

Когда начали публиковать «Главы из Блокадной книги», в «Новый мир» в наши адреса хлынули письма от незаписанных блокадников. И в них, в тех пись­мах, облегчения вздох: «Наконец-то!» Будто отпустило что-то... Не в этом ли ответ на многие вопросы, которые мы себе задавали, и прежде всего: имели ли право?.. Право — взять, переложить на себя (и на новые по­коления) крупицу их, блокадников, невыносимой тя­жести. Помочь им ощутить себя вместе со всеми, остальными, а не в стороне, не позади.

А можно и так это представить: бывшим блокад­никам на их стороне «улицы» было безмерно одиноко — сторона их беспрерывно обстреливалась все эти годы. Памятью. Мы туда перешли, на их сторону, и кош­мар, их терзавший, начал наконец рассеиваться...

Чего ради мы потревожили, собираем блокадную память,— кажется, знаем. Чтобы не упустить, не по­терять навсегда народную правду о трагических и героических 900 днях Ленинграда, всю правду о войне. Чтобы дать выговориться, выкричаться памяти о невыносимом блокадном голоде, о муках, потерях и ге­роизме..  

   Спорили: что удерживало и удержало рядового ленинградца на такой гордой и трудной высоте солдатского и человеческого поведения? Ленинградцы умирали, но умирали с каким-то особен­ным достоинством, которое в полную силу оценит тот, кто прочувствовал сам всю меру, бездну испыта­ний, выпавших на их долю.

   

    Чем больше мы слушали самих ленинградцев, изучали документы, читали дневники, тем яснее нам открывалась одна из главных опор того самого духа.  

  Физиче­ских, биологических калорий недостаточно, чтобы не умереть, а тем более остаться прежним человеком — кем ты был всегда. Но нечто все равно человека держит, поддерживает, не позволяет переступить «за черту», где распад всего, «моральная дистрофия». И это нечто, может быть, как раз и есть то, что не было учтено фашистами, хотя они все остальное (достаточно точно) высчитали: сколько может продержаться в лю­тые морозы четырехмиллионное население, если в го­роде нет значительных запасов продовольствия, топлива, не действует канализация, нет воды...

 То, что нам, авторам «Блокадной книги», Ленин­град открыл и что мы хотели своей книгой тоже сказать,— это мысль, убежденность, что интеллигент­ность, внутренняя культура — сила, а не слабость че­ловека.  

Так вот, сверхцель книги, которая необходима, чтобы был не просто памятник прошлому, пережитому, но и живой контакт с современностью, сверхидея ее открылась нам и для нас сформулировалась именно в этих словах: внутренняя культура, интеллигентность — сила, а не слабость человека.  

 Был уже 1978 год. Мы уже напечатали первые главы «Блокадной книги», сотни писем блокадников, которых мы не разыскали, теперь через «Новый мир» разыс­кивали нас. Чтобы добавить что-то, свое сказать или просто добрым словом поблагодарить Даниила Алек­сандровича и его «соавтора из Белоруссии