"Ты жив, пока в душе живут чужая боль, чужие слёзы..."

Старший сын мурманского писателя Николая Блинова, чье имя носит наша библиотека - музей, -тоже Николай Николаевич Блинов, полный тезка отца. Он известен в родном городе как «мурманский мальчишка и московский профессор».

Человек незаурядный: доктор технических наук, вице-президент Ассоциации медицинских физиков России, член Союза российских писателей, художник. Живет и работает в Москве. Автор 10 художественных книг и многочисленных научных публикаций.


21 февраля 2012 года Николаю Блинову (сыну)  исполнилось 75 лет. 

Один из самых необычных его рассказов называется "Глухие Вязёмы". Название поста - это строчка из стихотворения, которое написал герой рассказа Дмитрий Соколов в студенческие годы. Написал - и забыл. Как забыл мимолетное знакомство с Василием, которому он подарил свое стихотворение на память со словами: "Будь! Не хандри!". Через 30 лет состоялась командировка, в которой Дмитрий Иванович вспомнил о давнем знакомстве и о своем стихотворении в деревне Глухие Вязёмы.


Рассказ опубликован в книге Николая Блинова (сына) "Вкус морошки".


Вы можете прослушать аудиозапись рассказа или прочитать его текст.

Глухие Вяземы

Старшего инструктора Зареченского РОНО Дмитрия Ивановича Соколова вызвал заведующий. Дмитрий Ивано­вич слыл хорошим работником. Всегда во время писал ме­тодические указания, отчеты, толково вел разборы уроков в городских и районных школах.

К сорока шести годам Дмитрий Иванович твердо усвоил и неукоснительно соблюдал в жизни простое правило, ко­торое раньше писали на дверях трамвайных вагонов: «Не высовываться!».

Заведующий Марк Исаакович Зильберштейн протянул к Дмитрию Ивановичу ла­донь, приглашая садиться.

- Тут такое дело, понимаешь...  Ты, наверное, слышал про «Глухие Вяземы»?

Дмитрий Иванович, и верно, однажды слышал что-то та­кое по радио. Его вдруг поразило тогда название. Где-то значительно раньше он будто бы слышал уже про Глухие Вяземы, толь­ко надежно забыл, когда и где.

На всякий случай Дмитрий Иванович кивнул.

-     Так вот, представь, САМ там побывал неделю назад.   (Марк Исаако­вич имел ввиду Первого секретаря Райкома). Приехал в восторге. Вчера вызывал, велел перенимать положитель­ный опыт... Я думаю, надо тебе туда мотнуться. - Посмотреть, так ска­зать, своими глазами. Пощупать своими руками. Ты же понимаешь, САМ просил...

-    Да я готов. Когда ехать- то?

У него все из головы не выходило, почему название «Глухие Вяземы» ему так знакомо, будто с ним связано что- то важное в его жизни...

-     Ну, так завтра и поезжай, чего тянуть? - сказал Марк Исаакович.

Потолкавшись в райкомовском коридоре, Дмитрий Иванович быстро уз­нал, как ехать в Глухие Вяземы, - в соседней области оказа­лась деревня, и выяснил, что там уже несколько лет действует экспериментальная школа с новыми формами преподавания: занятия на природе, подшефный участок, работы в музее, собранном учениками, и что именно об этих формах преподавания САМ говорил Зильберштейну.

Билет его ждал в кассе. И поезд, на удивление, пришел вовремя. Дмитрий Иванович вошел в обжитое тепло ку­пейного вагона и отыскал свое нижнее место.

И тут Дмитрий Иванович вдруг вспомнил! Он вспомнил все-таки, где впервые услышал про Глухие Вяземы, и обрадовался, будто тяжесть с души сбросил.

После третьего курса весь университет отправили в строительные отряды по Ленинградской области. Их груп­пу отвезли строить коровник в деревню Намешки Сланцевского района. Весело, складно работали, а по вечерам пели песни под гитару и танцевали на мосту через местную реч­ку, благо там качался на столбе единственный на всю дерев­ню фонарь. Однажды на строительных лесах подломилась гнилая доска под ногой, он полетел вверх тормашками на­земь и сломал руку. Отвезли в районную больницу, положи­ли руку в гипс, и три недели пришлось валяться на боль­ничной койке.

На соседней кровати лежал молодой одноногий мужик с обожженным лицом, бывший танкист. Осколок у него какой-то блуждающий никак вырезать не могли. Подружи­лись, разговаривали целыми днями, иногда и ночи прихва­тывали, так как делать в больнице все равно больше нечего. Отчаянный был парень, танкист этот, умный, хоть и совсем пропащий. Последний год ходил с костылями по вагонам, пел жалостливые песни и собирал в шапку деньги на про­пой души.

У него был приятный хрипловатый голос и хороший слух.  Больше всего любил  балладу про погибшего тан­киста. Он пел ее негромко и торжественно. По вечерам он добывал где-то маленькую - старались сердобольные нянечки, выпивал из горлышка, садился под лестницей на скамейку, уставив меж ног костыли, и испол­нял свой немудреный репертуар, размазывая слезы по баг­ровой щеке:

По полю танки грохотали,

Машины шли в последний бой,

А молодого лейтенанта

Несли с пробитой головой.

... В углу заплачет мать-старушка,

Слезу рукой смахнет отец.

И дорогая не узнает,
Какой танкисту был конец...

И будет карточка пылиться
На полке позабытых книг,
В танкистской форме, при погонах,
А он ей больше не жених...

Всю свою жизнь рассказал ему танкист. Кончил семь классов в деревне, курсы трактористов. Девушка у него была, отец с матерью и две малых сестренки... В армию ушел в сорок первом. Три месяца в сержан­тской школе, и на фронт. Всю войну прошел без единого ранения, как заговоренный, четыре танка под ним горе­ли, а у него - ни одной царапины, только брови однажды обжег. За три месяца до Победы, когда уже Мариенбург брали, городок небольшой в Восточной Пруссии, первые четыре танка полка ворвались на улицы без автоматчи­ков прикрытия, и их сожгли фаустпатронами сопляки из фольксштурма. Приказ был: «В прорыв!», и командир полка бросил танки на город. Сам погиб и таких ребят уг­робил!

Но и тут ему удалось выбраться из машины, хоть и об­горел сильно. Уже подползал к углу дома, как его снаря­дом накрыло... Полгода провалялся по госпиталям, День Победы без сознания встретил, а когда на костылях приплелся в родную деревню, не нашел ни хаты своей в три окна, крытой соломой, ни отца с матерью, ни сестри­чек - всех убило одной бомбой, когда немцы деревню брали. А девушку его каратели-эсэсовцы сначала изнаси­ловали, потом зверски замучили. Десять домов осталось от всей деревни. И понес солдат забубённую голову по России-матуш­ке, пустился разменивать на водку свою искромсанную жизнь.

Так вот, родная деревня танкиста и называлась Глу­хие Вяземы. Самое святое было для солдата место на земле, где живут добрые, отзывчивые люди, где парное молоко пахнет сеном, а по ночам в омутах гулко вороча­ются сомы.

- Врешь, бляха-муха, не возьмешь! Не возь­мешь! Отстроятся мужики. Краше прежнего встанут на­ши Вяземы...

Ни имени того танкиста не помнил Дмитрий Ивано­вич, ни фамилии - тридцать с лишком лет минуло, а вот название, вишь ты, запало в душу. В их долгих беседах он все уговаривал солдата бросить пить и за дело взяться, - сколько нужных дел на земле, которые и с одной ногой делать можно! Да много ли проку в таких разговорах?

Дмитрий Иванович сошел на станции Калиновка и стал дожидаться автобуса до Глухих Вязем. Он вдруг почувствовал, что его странно взволновали далекие студенческие воспоминания. Он даже ощутил в себе давно забытое, тревожное ожидание неизвестности, которое приходило в юности, когда отп­равлялся в дальний путь. Подошел автобус, затормозил у остановки, юзанув по заледеневшей дороге. Замерзший Дмитрий Иванович заторопился внутрь. Он плюхнулся на свободное место ря­дом с кокетливой молодухой в дубленке.

-    Долго ли до Глухих Вязем?

-     Да минут тридцать, не больше. Если автобус не сло­мается, - засмеялась женщина.

Узнав, зачем он едет в Глухие Вяземы, женщина оживилась.

-     Туда теперь многие ездят.Вон, два месяца назад аж три автобуса с иностранцами нагрянули. А сколько нервов стоило Василию Трофимовичу все это устроить, через верха пробить, это ж ужас!

-     Кто это Василий Трофимович? - спросил Дмитрий Иванович.

-    Учитель наш. Его здесь на сто верст каждый знает от мала до велика... Вот и я у него тоже училась, - сказала она не без гордости. - Какой человек был!

-     Умер, что ль?

-     Полгода назад, - сказала она, погрустнев. - Заслу­женного учителя ему присвоили, орден дали, а он уж сов­сем больной был... Школа у нас теперь его имени. Мне здесь сходить, а вам на следующей. Прямо у му­зея и остановка. Счастливо вам! Так вы обязательно с музея начните.

Тут и его остановка подошла. Дмитрий Иванович сос­кочил с высокой подножки и огляделся.

Деревня, как деревня. У самой остановки  три деревянных избы с резными наличниками. У калитки Дмитрий Иванович прочитал вывеску: «Историко-этнографический музей села Глухие Вяземы».

Дмитрий Иванович по  тропинке прошел к третьей избе. У крыльца висел медный колокол на дере­вянной перекладине, к его языку привязана была верев­ка. «Дом памяти» написано было над крыльцом. Дмит­рий Иванович вошел в сени. За столом с надписью «Де­журный консультант» сидела пожилая женщина в пухо­вом платке, накинутом на голову.

- Проходите, пожалуйста, - тихо сказала она. - Толь­ко шапку, пожалуйста, снимите.

Горница была совсем пустой. Лишь по стенам висели от по­толка до самого низа длинные бумажные списки. Снизу под каждым списком горел розовый слабый светильник и лежали мохнатые еловые лапы. На одной стене над ни­ми черными буквами значилось: «Павшие на войне», на другой: «Вдовы павших» и «Дети павших». В розовом лампадном свете списки будто шевелились, как от сквоз­няка. Противоположная от входа стена была голой, только горизонтально висела толстая мореная доска. На ней стилизованной славянской вязью выжжены были строчки:

«Ты жив, пока в душе живут

Чужая боль, чужие слезы!»

Что-то сильно толкнуло Дмитрия Ивановича в грудь. Так, что стало больно дышать. Он сделал шаг назад и за­мер, пораженный.

Это были его стихи! Он написал их тридцать лет на­зад... Как там дальше? Что-то юношески восторженное... Мечты и белые березы?... Как же там дальше было? Он никак не мог вспомнить...

-    Мечты и русские березы,

-     И трудных странствий неуют, - сказал рядом ти­хий женский голос.

Дмитрий Иванович дико озирался. Какая-то нелепая чертовщина творилась вокруг.

Маленькая пожилая женщина в платке, та, что давеча велела ему снять шапку, сочувственно и грустно смотре­ла на него.

-     Ведь так? - спросила она.

Дмитрий Иванович кивнул, ничего уже не соображая.

-     Идемте. Вам письмо.

Она повернулась и пошла в сени к своему столу.

-     Кому письмо? Я ничего не понимаю... Кому письмо-то?

-     Вам, вам. Ведь вы же Дмитрий Соколов?

-     От кого? 

-      От Василия Трофимовича, - ответила женщина, удивившись, будто он спрашивает глупость.

А он наглухо забыл, как звали того танкиста.

- Василий Трофимович знал, что вы когда-нибудь придете. Все ждал. А когда заболел и понял, что уже не встанет, он передал мне письмо и сказал: «Однажды при­дет к нам в музей человек. Около этой доски он остановится и будет долго удивляться, - тут он засмеялся. - Это пароль. Тогда вы скажите ему отзыв: «Мечты и рус­ские березы... И трудных странствий неуют». И отдадите письмо. Это очень дорогой мне человек, Дима Соколов». И больше ничего не сказал. Вы что, воевали вместе?

-     Когда он умер? - спросил Дмитрий Иванович, беря конверт.

-     Двадцатого сентября прошлого года. Он и похоро­нен здесь, рядом с Домом Памяти. И в списки мы его внесли, он ведь от старых ран помер...

Из конверта выпали два пожелтевших листка в линей­ку с рваными краями. Дмитрий Иванович поднял их с чистого пола и прочитал.

 «Вася! За мной приехали ребята на грузовике. С вра­чом договорились. Срочно уезжаю. Так что, когда тебя привезут из области, меня уже - и след простыл!

Спаси­бо за компанию! Хорошо мы с тобой полежали, жаль, попрощаться не довелось. Не хандри, старик! Я верю, все у тебя еще наладится, только ты не хандри! Это стих те­бе на память.

Будь, дружище!

Д.Соколов

На другом листке были стихи.

***

                  В.Воскобойникову

Какой бы мукой ни дарила

Тебя незрячая судьба,

Непримиримая борьба

Каких бы жертв ни запросила,

Уверен будь, на свете есть

Немало боле тяжких болей.

И утешенье в горькой доле

Ведь кто-то должен, должен несть!

Ты жив, пока в душе живут

Чужая боль, чужие слезы,

Мечты и русские березы,

И трудных странствий неуют!

Д.Соколов

Дмитрий Иванович судорожно шарил в конверте. Вот оно!

«Дима, Дима Соколов!

Я почему-то точно знаю, что ты получишь это письмо. Такова уж ирония «незрячей», как ты говоришь, судьбы. Еще одна ирония в том, что оба письма, которые мы на­писали друг другу - без обратного адреса.

В наших с тобой разговорах я вдруг, впервые за четы­ре года безобразной своей жизни, ощутил в себе силы. Это трудно передать словами. Может быть, из-за восхи­щения, которое читалось мне иногда в твоих глазах, мо­жет, просто до этого никто не говорил со мной всерьез о жизни, или так стихи твои подействовали, но когда меня привезли из областной больницы и я прочитал твое пос­лание, что-то сдвинулось во мне. 

После того лета мне захотелось жить! За зиму я про­шел все предметы за 8-10 классы, благо фронтовику-ин­валиду шли навстречу, получил аттестат зрелости, а сле­дующей осенью поступил в Смоленский педагогический институт на факультет русского языка и литературы.

После окончания вот уже двадцать с лишним лет учительствую в своих родных Вяземах, последние годы стал директором школы. Стараюсь учить детишек наших то­му, о чем с тобой тогда говорили, долгими больничными ночами. Меня, помнится, поражала смелость и независи­мость твоих суждений, безоглядность какая-то. Теперь я все чаще думаю, что главное, ради чего стоило проливать кровь и терпеть все муки войны, это - чтобы молодые стали такими прямыми и красивыми. Не всегда это получается, чего греха таить. 

Десять лет назад стал собирать музей со своими ребятишками, надо им знать наши истоки, память о прошлом необходима, как воздух, которым дышишь. А когда орга­низовал «ДОМ ПАМЯТИ», то поместил там твои строч­ки. Хотел подпись сделать: «Д. Соколов», но сверху зап­ретили, сказали: «Мы не знаем такого поэта». Я тоже, к сожалению, не встречал твоих стихов, хоть и искал. Зна­чит, поэтом ты не сделался, хотя стихи твои и помогли кому-то стать человеком... Я уверен, что в тебе по-преж­нему живы и «чужая боль и чужие слезы».

Вот, Дима, и прожита жизнь, о смысле которой мы с таким жаром рассуждали...

Мы с тобой много тогда говорили о бессмертии. Бес­смертие существует, Дима, только оно не в будущем, а в прошлом. Наши корни уходят в бесконечность прошло­го. Каждый сущий - это острие стрелы, пронзающей вре­мя, а ее расширяющееся древко состоит из бесчисленных судеб и поступков предков, которые жили до нас. Когда жизнь кончается, каждый из нас просто перес­тает быть вершиной и переходит в основание для следу­ющего острия той же стрелы.

В моей жизни всякое бывало. Случались и горькие минуты разочарований, обид и несправедливостей. Но были высокие мгновения вдохновенья, радости безогляд­ной. Были!

Звучит банально, но я доволен. Будь у меня еще одна, я вряд ли хотел бы прожить ее иначе.

Собирался так много написать тебе, а вот, смотри-ка, уложился в две неполные страницы. Как коротка, оказы­вается, жизнь.

Будь, дружище!

В.Воскобойников».

Листок трепетал в пальцах Дмитрия Ивановича. Он опустил руку с письмом, не знамо зачем, сделал шаг к открытой двери и остановился в проеме.

Женщина в платке, пригорюнившись, смотрела на не­го, не отрываясь, будто ждала чего-то.

Дмитрий Иванович молчал. Она осторожно взяла его за локоть легонько потя­нула.

- Пойдемте, Дмитрий, не знаю вашего отчества. Я вас чаем напою горячим. Вы, должно быть, совсем закоченели. Вон, дрожите весь...